Пьетро Помпонацци

Трактат о бессмертии души

Глава XIII,
в которой выдвигаются многочисленные серьезные возражения против сказанного

Однако при обосновании нашего мнения возникают величайшие трудности, и разрешить их удовлетворительно, по-видимому, будет нелегко.

И прежде всего, если человеческая душа, как мы заключили, смертна, то окажется недостижимой конечная цель человека в качестве человека; и тогда для него счастье окажется недостижимым. Но Аристотель возражает против этого в I книге “Этики” (150), что совершенно ясно. Кроме того, это противоречит также и общему суждению, гласящему, что человек, будучи одарен разумом, есть животное, способное достичь счастья. И это ясно также и из противоположного, поскольку, согласно II книге “Физики” (151), неудача или несчастье не бывают у животных, но только у разумных существ. Следовательно, душа не смертна.

Здесь все ясно, кроме условного положения, которое является большой посылкой, а именно: что если человек смертей, то не существует конечной цели человека как человека. И это доказывается следующим образом: если существует эта конечная цель, то, поскольку она не может быть заключена ни в растительной и чувственной частях души, ни в благах тела или фортуны, как достаточно строго доказывает Аристотель в I книге “Этики”, красноречиво и искусно — Боэций во II и III книгах “Об утешении” и св. Фома — в III книге “Против язычников” (152), то счастье человека должно заключаться в благах души, то есть в ее добродетелях. Но, поскольку добродетели души разделяются на моральные и интеллектуальные, а счастье не может быть заключено в моральных, как ясно показали названные мужи, остается принять, что оно заключено в интеллектуальных добродетелях. А так как интеллектуальные добродетели разделены на части, как это явствует из VI книги “Этики”, то ни в одной из них не может быть разумно положено счастье, кроме как в мудрости, которая преимущественно созерцает Бога, к чему и сводится суждение Аристотеля в Х книге “Этики” (153).

Но и это опровергается многими доводами. Прежде всего, такое познание требует человека чрезвычайно выдающегося ума и, помимо этого, полностью отрешенного от мирских дел, обладающего хорошей, то есть здоровой, природой и не нуждающегося ни в чем необходимом. Но такие люди встречаются крайне редко: даже на протяжении многих столетий едва найдется один, чему нас учит повседневный опыт и о чем свидетельствует история. А это противно самому определению счастья, потому что оно есть благо, подобающее любому не убогому человеку, раз всякий человек естественно стремится к нему.

Далее, такое познание весьма слабо и недостоверно, являясь, скорее, мнением, нежели научным знанием. Об этом свидетельствует различие мнений, когда едва ли найдутся два согласных мнения по любой из проблем; о том же свидетельствует и наш способ познания, потому что оно осуществляется посредством органов чувств; а это все вещи, крайне удаленные от ощущений, так что это познание [Бога], скорее, должно быть названо неведением, чем знанием, и скорее догадкой, нежели достоверным знанием. Кто же сочтет это счастьем, когда в счастье мы находим покой, а тут оказываемся в состоянии растерянности и беспокойства? Сверх того, счастье обладает природой предела; данное же состояние все заключено в поиске, поскольку никто не знает столько, сколько хотел бы знать; и сверх того: чем больше знает, тем больше стремится узнать. Кроме того, ради овладения этим счастьем, заключенным в такого рода знании, требуется столь много искусств, наук, трудов и бдений! Когда жизни едва хватает на то, чтобы овладеть каким-либо одним искусством, как же может человек достичь столь высокой цели? А если человек еще примет во внимание, сколь превратна его жизнь, как не уверен он в своих силах, в тех обстоятельствах жизни, которые могут помешать ему и погубить его, то каким же образом решится он вступить на столь длинный и тернистый путь?

Далее, так велико время для достижения этого счастья и так тяжек путь, ведущий к нему, что человек должен почти полностью отречься от тела, а ведь он находится в теле и сомневается насчет будущего; и даже сумев достичь этого счастья, он в одно мгновение его потеряет — либо умрет, либо впадет в безумие, либо по иной какой причине. Так не вернее ли именовать это несчастьем, нежели счастьем? Вот почему не без оснований утверждали многие, что если душа человеческая смертна, то участь человека много хуже, нежели участь любого животного, если учесть телесную непрочность человека, подверженного многим болезням, и беспокойство его души, которая постоянно влекома то к одному, то к другому.

Второе и главное возражение: если допустить смертность души, то человек ни при каких, сколь угодно важных обстоятельствах не должен предпочесть смерть. И тогда упраздняется мужество, которое предписывает презирать смерть и требует, чтобы мы предпочли смерть ради отечества и общественного блага. И не должны мы будем душу положить за друга — более того, мы должны будем предпочесть любое преступное и гнусное деяние, нежели подвергнуться смерти. А это противно Аристотелю, в III и IX книгах “Этики” (154), и природе. И признаком этого служит то, что мы естественно ненавидим и презираем тех, кто поступает таким образом, даже ради спасения собственной жизни, и естественно же любим и хвалим поступающих противоположным образом. Следствие из этого достаточно очевидно: ведь выбор имеет основание в собственном благе, а смерть уничтожает всякое благо, и, стало быть, ее нельзя предпочесть. Это явствует также из Платона: в “Федоне” он утверждает, что нельзя было бы равнодушно принимать смерть, если бы не было надежды на лучшую жизнь. И в V книге “Законов” он говорит: “Кто считает эту жизнь высшим благом, тот бесчестит ее” (155). И св. Фома в III книге “Этики” как бы даже сомневается в том, что почитающие душу смертной могут предпочесть смерть. И в “Объяснении Апостольского Символа веры” он говорит по поводу члена [Символа] о “воскресении плоти”, что, если бы не было надежды на воскресение, любая гнусность была бы, бесспорно, предпочтительнее смерти (156).

В-третьих, из этого следует, что Бог либо не правит миром, либо несправедлив; а любое из этих положений кощунственно. Ибо, если бы он не управляя всем, то он не был бы Богом. Если же он Бог, то он есть высшее благо, а в высшем благе может ли быть несправедливость? И в этом легко убедиться, ибо в этом мире происходит так много злодеяний, которые остаются неведомыми людям, а если и становятся известны, остаются безнаказанными. И даже чрезвычайно часто посредством злодеяний добываются величайшие блага. И, напротив, люди добрые пребывают в безвестности, а если и становятся известны, остаются без награды и часто переносят беды и смерть. И всего этого Бог либо не знает, либо если знает и оставляет без наказания и без награды, то, как говорит Иероним, это не Бог (157).

В-четвертых, все Законы, как в прошлом, так и в настоящем, утверждают, что душа остается после смерти тела, и это широко известно и прославляемо во всем мире. Отчего следует либо признать бессмертие души, либо допустить, что весь мир обманут и общепринятое мнение совершенно ложно, что, однако же, отрицает и Философ в трактате “О сне и бодрствовании” (158).

В-пятых, многие факты, известные из опыта, с очевидностью свидетельствуют о бессмертии души. Ведь и Платон в “Федоне” сообщает, как из-под надгробий являлись призрачные образы душ, и это были души дурных людей; и в IX книге “Законов” (159) он говорит, что души убитых часто мстительно преследуют убийц, из-за чего некоторые полагают, что раны убитых кровоточат в присутствии убийцы. И в Х книге “Государства” он повествует, как некий памфилиец воскрес из мертвых и рассказывал ужасные вещи о наказаниях и мучениях грешников (160). И Плиний Младший сообщает, что в Афинах был дом, пользующийся дурной славой, в котором появлялся призрак ужасного старика и слышался страшный шум, и что Афинодор, философ из Тарса, снявший этот дом, видел этого призрака и по его указанию нашел во дворе дома погребенные под землей кости в оковах, и когда предал их, по обычаю, погребению, дом был избавлен от грохота (161). И Посидоний-стоик (162) рассказывает, как два друга-аркадца, прибыв в Мегару, отправились: один — к владельцу постоялого двора, другой — к хозяину дома; и этому второму, когда они, поужинав, легли спать, явился во сне тот, что остановился на постоялом дворе, и умолял его о помощи, так как хозяин постоялого двора собирался его убить. И этот, сперва устрашенный сновидением, поднялся, а потом, успокоившись, решил не придавать значения сновидению, снова улегся спать. Тогда во сне ему снова явился его друг и стал просить его, чтобы, раз уж он не пришел к нему на помощь живому, не оставил бы неотомщенной хотя бы его смерть; [и сказал], что он убит хозяином постоялого двора, а труп его брошен в телегу и погребен под навозом. И он просил, чтобы тот назавтра пришел к воротам прежде, чем телега выедет из города. Потрясенный таким сновидением, он рано утром явился к воротам возчика и спросил, что у него в повозке. Тот в ужасе убежал, покойник был обнаружен в повозке, а кабатчик, после того как было раскрыто дело, был казнен. Симонид же, когда нашел заброшенный труп и предал его земле, задумал отплыть на корабле, и ему явился во сне тот, кого он похоронил, и предостерег его, чтобы он не делал этого, ибо, если он отправится в плавание, то погибнет в кораблекрушении. Симонид остался, остальные погибли во время кораблекрушения (163). И можно было бы привести множество такого рода историй. И я сам свидетельствую, что имел множество сновидений, почти подобных этим. Все это как будто бы доказывает существование душ умерших.

В-шестых, можно прочитать обо многих случаях, и опыт это подтверждает, как некоторых людей мучают демоны, которые рассказывают о прошлом и предвещают будущее и говорят, что они являются душами умерших людей. А отвергать то, что известно из опыта,— признак наглости и безумия.

В-седьмых, представляется, что Аристотель полагает души бессмертными потому, что в I книге “Этики” говорит, что несчастия потомков воздействуют на души предков (164), и потому, что считает, что они получают награду по смерти. Ибо в “Экономике” во II книге, в главе 2, он говорит об Альцесте и Пенелопе, что, “оказавшись верными в несчастьях, они приготовили себе бессмертную славу и по справедливости были в почете у людей и не остались без награды от богов” (165).

В-восьмых, все приверженцы этой точки зрения были и суть мужи нечестивейшие и преступнейшие — как жалкий Эпикур, нечестивый Аристипп, безумный Лукреций, Диагор, прозванный безбожником, впавший в скотство эпикуреец Сарданапал и все, чья совесть отягощена позорными преступлениями. И, напротив того, мужи святые и праведные, с незапятнанной совестью, твердо провозглашали бессмертие души. Отчего Платон в письме к Дионисию, которое начинается: “Я услыхал от Архедема”, говорит так: “Именно в силу какого-то природного свойства люди с рабской душой нисколько об этом не заботятся [о том, каково будет о них мнение в будущем], а люди достойные делают все, чтобы в будущем о них хорошо отзывались. И это я считаю неким свидетельством, что умершие ощущают происходящее здесь, на земле: лучшие люди обладают предчувствием, что дело обстоит именно так, а никчемные этим предчувствием не обладают. При этом, конечно, важнее предчувствие божественных людей, чем тех, которые не таковы” (166), и т. д.

назад

вперед

Пьетро Помпонацци. Трактаты “О бессмертии души”, “О причинах естественных явлений” — М.: Главная редакция АОН пои ЦК КПСС, 1990.