Пьетро Помпонацци Трактат о бессмертии души Глава
XII, Итак, на первое возражение мы отвечаем, что существует большое различие между тем, чтобы “содержать”') и “быть причастным”. Действительно, “содержать” можно посредством формы, а быть содержимым — посредством материи. Поэтому содержащий обладает совершенством и превосходством, в то время как содержимое несовершенно и находится в подчинении. Противоположным образом обстоит дело с причащающим и причастным. Ибо причащающее существует, скорее, в качестве причины и превосходства, в то время как причастное — в качестве результата и подчинения. Отчего и не подобает говорить, что человеческий разум содержит в себе божественное и бессмертие; истинна же противное. Но правильно будет сказать, что человеческий разум причастен божественности и бессмертию, а не напротив. Вот почему Аристотель в 10-й главе I книги “О частях [животных]” не сказал: “Один лишь человек содержит в себе божественность и бессмертие”, но сказал: “Один лишь человек или в наибольшей мере человек причастен божественности и бессмертию”; слова же “в наибольшей мере” добавлены потому, что а прочие смертные существа причастны божественности, ибо “во всех природных существах присутствует божественность”, как говорит тот же Аристотель на основе изречения Гераклита в последней главе I книги “О частях [животных]” (133). Однако прочие смертные существа не настолько причастны, как человек. Эту же мысль он повторил в 9-й главе IV книги “О частях [животных]” (134). Вот почему для доказательства [нашего мнения] требовалось, чтобы человеческий разум не содержал в себе бессмертие, но не требовалось, чтобы он не был причастен бессмертию, что мы и допустили. Следует также знать, что подобно тому, как нечто истинно смертное причастно бессмертию, и в особенности причастно бессмертию то, что производит себе подобных (как сказано в 34-м и 35-м текстах II книги “О душе” (135)), так и нечто бессмертное представляется причастным смертности и тлению. Ведь Комментатор в 49-м комментарии ко II книге “О небе” (136), объясняя причины пятен на Луне, говорит, что это происходит оттого, что Луна причастна природе Земли, и ссылается на Аристотеля в книге “О животных”. Но более ясно [Аристотель] говорит об этом в книге “О свойствах элементов” (137). Ибо там он полагает, что прочие элементы причастны и иным планетам. Стало быть, вполне подобает, чтобы было причастно и смертное бессмертному, и бессмертное смертному. На второе возражение отвечаем, что, хотя между “собственным” и “не собственным” и нет среднего, однако же может нечто быть причастным свойствам того и другого. Так, хотя нет среднего между субстанцией и акциденцией,— ибо нет ничего, что не было бы либо субстанцией, либо акциденцией,— однако допускают, что нечто может быть причастно свойствам того и другого. Так, быть движимым частично есть состояние среднее между движением самим по себе и движением акцидентальным, как сказано в V книге “Физики” (138). Поэтому и человеческая душа, хотя и называется бессмертной не в собственном смысле, ибо поистине является смертной, причастна, однако же, свойствам бессмертия, поскольку познает всеобщее, хотя это знание весьма слабо и темно. Поэтому в отношении к этому действию дело обстоит не так, как с собакой и зайцем. Так что сделанное здесь возражение теряет силу. Если же возразят, что мы чересчур принижаем человеческий разум, утверждая, что он является едва ли тенью разума, то на это скажем, что он действительно есть не более как тень в сравнении с интеллигенциями. Чему учит также и Аристотель во многих местах книги “О душе” и во II книге “Метафизики” (139). Ибо поистине человеческий разум должен бы именоваться не разумом, но рассудком. Потому что разум постигает все простым созерцанием, рассудок же — путем сочетания, рассуждения и во времени. Все это свидетельствует о его несовершенстве и материальности. Ибо это все условия [существования] материи. А если тот же человеческий разум сравнить с прочими возникающими и тленными вещами, то он достигнет высшей ступени благородства, хотя бы его тело и было самым жалким, подверженным неисчислимым болезням и худшего состояния, чем у почти всех животных, как это превосходно показал Плиний Старший в VII книге “Естественной истории” (140). Добавь к этому, что человек либо подвластен другим, либо господствует над другими. Если он подчинен, то рассмотри его жалкую участь, учитывая, что среди многих тысяч правителей едва ли найдется один, обладающий хотя бы посредственными качествами. Хуже того, почти всегда у власти оказываются слабоумные, невежды и люди, преданные всякого рода порокам И достаточно ясно, сколь тяжка такого рода участь -— ведь ни один вид животных не подвергается подобному угнетению от кого-либо из своего вида. Если же он господствует над другими, то, сколь гнусна тирания, достаточно подробно показано Платоном в “Государстве” (141) и Аристотелем в “Политике” (142), и они полагают, что положение тирана гораздо хуже, нежели подвластного любому господству. Так что те, кто возвеличивает человека, пусть рассмотрят не то, что никому не известно на опыте, а то, что известно и совершенно очевидно. На третье возражение следует ответить, что некоторые серьезные толкователи св. Фомы, излагая 7-о статью 84-го вопроса I части “Свода”, где св. Фома рассматривает эту проблему, говорят, что единичное познается в размышлении и что размышление такого рода есть в известном смысле способ доказательства, и говорят, что всеобщее познается не в некоем единичном, но в чем-то частном. К примеру, что человек познаемся не в Сократе и не в Платоне, но в некоем человеке. Некий же человек относится к человеку вообще в пределах первого модуса суждения: и хотя он не изначально находится в этом модусе, однако же он находится в его границах, подобно тому как совершенное и несовершенное относятся к любой вещи, и “человек” не первичнее “некоего человека”, поскольку последствие их существования обратимо. Ибо, если “человек” существует, то существует и “некий человек”, а если есть “некий человек”, то есть и “человек”, чего не могло бы быть, если бы “человек” был первичнее “некоего человека”. Но все эти утверждения представляются мне весьма сомнительными. Во-первых, утверждение, что человек познается в некоем человеке, но не в Сократе и не в каком-либо конкретном человеке, как кажется, прежде всего противоречат опыту; поскольку, хотя мы и познаем нематериальное либо всеобщее, мы постоянно формируем в нашей мыслящей душе некий образ и в этом образе его и созерцаем. И св. Фома говорит в том же месте: “Только такой образ есть нечто единичное и предстающее единичным образом, и рассудок к нему стремится”. Ведь он здесь хочет доказать, что мы познаем посредством обращения к чувственному образу, который не может быть представлен иначе как единично, потому что человек заключен в Сократе и конь в данном коне. И вот его собственные слова: “Оттого, что человек заключен в данном единичном, он и познает посредством данного образа” (143). Иное объяснение было бы несостоятельный. Ведь не из-за того, что он находится безразлично в некоем данном человеке, он познает в данном образе. И, конечно, утверждение этого толкователя противоречит букве (толкуемого текста]. Ибо буквально сказано так: “Познает в некоем [данном] индивидууме”. И это он разъясняет в следующих [за этим] словах: “Ведь человеческая природа заключена в данном человеке и конская в данном коне” (144). Далее, мне крайне трудно понять эту аргументацию, поскольку она, по-моему, во многих отношениях недостаточна. Ибо, согласно I книге “Первых [аналитик]” (145), всякое истинное доказательство должно иметь некую общую посылку, потому что из частного нельзя вывести частное; общую же посылку получают посредством индукций, как это явствует из I и II книг “Вторых аналитик” (146). Индукций же, как это достаточно известно, есть индукция единичных вещей, отчего в познании общих вещей прадполагается познание единичного. Кроме того, если для того, чтобы познать Сократа, мы нуждаемся в столь темной аргументации, как та, что приводит св. Фома, тогда потребуется огромное время для познания Сократа после познания человека. И я признаюсь, что знаю, что Сократ — человек, и ничего не понимаю в этой аргументации; и дети, и простецы, лишенные способности рассуждения, тогда бы никак не узнали, что это — человек, а это вот — собака, поскольку -не способны к подобным рассуждениям. Кроме того, “некий человек”, согласно ему, не есть единичное, хотя и определяется как “человек”. Но в “некоем человеке”, видимо, нет ничего, что определяет человека, кроме разве что этого определения “некий”. А это представляется неверным, поскольку его объем больше, нежели “человек”, а определяющее должно быть меньше по объему, чем определяемое. Кроме того, он сам говорит, что “человек” и “некий человек” находятся на одном логическом уровне, потому что взаимно имплицируются. Но, согласно тому же аргументу, если все единичные вещи, содержащиеся в понятии “человек”, берутся совокупно, они таким же образом имплицируются каждая дизъюнктивно, существуя самостоятельно. Никто, однако же, не сомневается, что “человек” логически предшествует единичному человеку, хотя и не в реальности. И речь идет о первом случае. Ведь Порфирий во “Введении” (147) доказывает, что род предшествует различию и виду, потому что если убрать род, то не существуют ни вид, ни различия, тогда как без них род остается. Это не следует понимать в смысле реального существования, но только логически. Поэтому, мне кажется, следует сказать, что разум познает человека в единичном, однако же неопределенно; постольку, хотя теперь я познаю человека в Сократе, я могу, однако же, [познавать] его и в Платоне, и в любом другом, лишь бы он был каким-либо единичным [человеком]. Так же как тело находится в одном месте, однако неопределенным образом. И мы говорим, что в одно и то же время познается всеобщее и единичное, даже если по природе сперва познается всеобщее, хотя найдутся и такие, что утверждают — сперва познается единичное, и, как я полагаю, не только по природе, но и по времени, поскольку они считают, что познание всеобщего осуществляется через сравнение единичных вещей. Но пока что разберемся с первой точкой зрения. Когда говорится, что единичное познается только отраженным образом, на основании III книги “О душе” (148) (хотя Фемистий и Аверроэс не так толкуют эти слова),— то это соответствует истине. Теперь, допустив это, заметим, что истинно и в собственном смысле такое познание есть отражение и обращение к чувственным образам, если пользоваться словами св. Фомы. И это легко можно показать. Ведь в VIII книге “Физики” (149), в той части, где [Аристотель] показывает, что отраженные движения не непрерывны, он определил отраженное движение (по кругу) как такое, которое заканчивается в том же месте, с которого началось; но, поскольку человеческая Душа посредством думающей способности схватывает сперва единичное, затем она же разумом познает все общее, каковое, однако же, созерцает в том же единичном, познаваемом посредством представления, и здесь она совершает возврат и, следовательно, обращение, постольку от единичного, познанного посредством представления, та же душа возвращается к нему посредством разума. И я не могу понять, каким образом силлогизм или аргументация могут быть подобающим образом названы отражением или обращением, раз они идут не от того же к тому же, но от различного к различному, и одна и та же форма охватывает оба, хотя сначала и неодинаково. И вполне можно одновременно познавать многие вещи, лишь бы они познавались посредством одной формы. Но разум лучше познает единичное в наличии, нежели в отсутствии, поскольку образ есть образ одного, а не другого. Ведь действительно, видя данного льва, я познаю льва и “этого льва”, и, однако же, я не больше познаю льва из этого, чем из того, который остается в лесах. И действительно, если бы я видел того, я не в меньшей мере познал бы льва; но я познаю этого, а не того, который остается в лесах, ибо располагаю чувственным образом этого, а не того. Отчего основание нашей точки зрения прочно и т. д.
Пьетро Помпонацци. Трактаты “О бессмертии души”, “О причинах естественных явлений” — М.: Главная редакция АОН пои ЦК КПСС, 1990.
|