ЛОРЕНЦО ВАЛЛА

Сопоставление Нового Завета

Предисловие

Тот первосвященник, которого Иероним по заслугам называл блаженнейшим, хотя и был сведущ во всех науках, однако же признал свою не столь уж существенную осведомленность в греческом языке тем, что поручил Иерониму судить, какие латинские рукописи Нового завета совпадают с греческим оригиналом так же как восковой отпечаток с печатью. И ты, Николай Пятый, равный ему как саном, так и ученостью,— сказать большее мешает мне твоя скромность,— решил, вследствие твоего невероятного рвения в деле христианской религии, без лишнего шума присоединить меня к сведущим в греческом языке, чтобы они, поскольку Новый завет, словно некий храм [крыша которого], так сказать, протекает в некоторых местах, заметили какие это места и сообщили тебе. Я, как если бы ты возложил это главным образом на меня, раньше всех приступил к делу. Чтобы не обвинил кто-нибудь это мое предприятие в безрассудстве, и ради более подробного обоснования своих действий, приведу дословно письмо Иеронима:

“Блаженнейшему папе Дамасу Иероним. Новый труд понуждаешь ты меня сделать из старого, чтобы после того как образцовые рукописи Писания были рассеяны по всему миру, я воссел как некий судия и, поскольку они различаются между собою, вынес решение, какие из них соответствуют греческому подлиннику. Благочестивый труд, но опасная дерзость, для того кто сам должен быть судим другими, судить остальных, менять старческий язык и стареющий уже мир возвращать к начальному детскому состоянию. Ведь всякий, будь то ученый или неуч, когда возьмет в руки том и единым взглядом охватит его, увидит, что он отличается от того, что он читал, не возопит ли он тут же, не объявит ли меня святотатцем и подделывателем, раз я осмелился в древних книгах что-то добавлять, менять, исправлять? Перед лицом этой ненависти два обстоятельства успокаивают меня: что поручил мне это ты, верховный священнослужитель и, что поддерживается свидетельством бранящих, что не истинно то, что имеет различие. Ведь если доверие должно быть оказано латинским рукописям, то пусть они ответят: столько ли есть образцовых списков, сколько кодексов; если же истину должно искать во многих [списках], почему бы, обратившись к греческому источнику, не исправить то, что было плохо передано дурными переводчиками либо превратно исправлено самонадеянными невеждами и добавлено или искажено сонными переписчиками? Ведь не о Ветхом я сейчас рассуждаю завете... но о Новом, который полностью написал по-гречески... Чтобы эти изменения не очень противоречили при чтении норме латинской речи, мы приказали каламу, чтобы он исправлял только там, где был искажен смысл, прочее же предпочли оставить как было”.

Если бы столь великий и такой ученый муж, прямо назначенный верховным священнослужителем, настолько озабочен тем, чтобы отвратить ненависть, что делать мне маленькому человеку, который, хотя и не сможет представить столько различных списков, окажется пытающимся улучшить — (Боже избави!) — самого Иеронима? Но если мы учтем, что тогдашний его поступок вызывал большую ненависть, чем ныне мой, и потому он должен был пользоваться более осторожной и обдуманной речью и не скрывать, что почти все будут его противниками, [то] мне хочется ненадолго надеть на себя их маски,как будто сейчас те времена, и их устами обратиться к Иерониму: “Не повышая голоса, о превосходнейший муж, мы хотим, если угодно, поговорить с тобой и, соблюдая всяческое почтение, обратиться к тебе с упреком. Дамас, ты говоришь, поручил тебе определить, какие списки будут соответствовать греческому подлиннику. А этого ты не делаешь, но, сочиняя новый труд, осуждаешь вообще все рукописи; и, тем не менее, приводишь в защиту своего деяния, поскольку оно двусмысленно, столь же двойственное обоснование. Ты осуждаешь все рукописи, потому что все они полны недостатков; ты сочиняешь новый труд, так как верховный священнослужитель не только повелел, но и побудил делать это: и за то, и за другое, поскольку ты ясно пишешь, мы взыщем с тебя. Ведь, что касается первого, ты говоришь: “столько ли есть образцовых списков, сколько кодексов”; должно быть и не “столько ли”, но ровно “столько же” есть: в силу ли этого все рукописи полны недостатков? Наверно, при этом различии может быть одна исправная, которую несправедливо осуждать за ошибки, хотя как ты можешь знать обо всех, если не прочитал все, которые существуют во всем мире? Следовательно, не должно высказываться обо всех, тем более оскорбляя великих мужей — не только самого верховного священнослужителя, но также Илария, Амвросия, Августина и многих других, поскольку ты не допускаешь, чтобы кто-нибудь из них имел исправную рукопись, однако, они либо не стремились ее иметь, либо не знали, что у них ее нет. Стоит ли называть других? Ты также причастен к этой вине, так как у тебя дома, т. е. у твоих монахов, не было исправного списка, ибо, если бы ты его имел, то не переводил бы снова. Поэтому, не смей осуждать других, чтобы не осудить себя. Что же касается второго довода, а именно, что Дамас тебе приказал и побуждал тебя создать новый труд, то каким образом могло случиться, чтобы он приказывал решать, какие списки хороши, как если бы верил, что какие-то являются хорошими, и одновременно [приказывал] сделать новый [перевод] из старого, как если бы верил, что все они дурны? И ведь он не говорил: “Коли никаких хороших не окажется, сделай новый труд”, разве что ты так истолковал сказанное им; мы и не отрицаем, что сделанное тобою лучше всего, потому что ты снова перевел; ведь нельзя было требовать и невозможно было, чтобы ты отыскал все списки, но признать, что ты переводил потому, что все рукописи полны ошибок – это для нас слишком тягостно, поэтому мы предпочли бы, чтобы ты сказал: поскольку ни одна из многих рукописей, прочитанных тобою, не была исправной, а прочесть все, рассеянные в целом мире, ты не можешь, поэтому Дамасом тебе было поручено заново перевести и истолковать, чтобы по твоей рукописи другие проверяли свои кодексы, согласные с греческим оригиналом, которых ты не знал, разве не придется отвергнуть все тобою же сказанное, а именно, что все вообще кодексы неверны и, что ты сделал этот труд по понуждению Дамаса? Вот что, вероятно, говорили они тогда, пороча труд Иеронима”.

Но меня да избавит от всякой ненависти, во-первых, то обстоятельство, что, вероятно, те кодексы, которые тогда существовали, далеко не все были исправлены в соответствии с принципами нового труда, по крайней мере после комментариев на Новый завет высочайших мужей, так как относительно некоторых мест можно понять, что они повторяются здесь иначе, нежели читаются в книгах Иеронима, затем потому, что, если спустя всего четыреста лет так утекли от истока бурные потоки, правдоподобно, что после тысячи лет – ибо столько почти прошло от Иеронима до нашего века - этот поток, совсем не чистившийся, в какой-то степени затянуло грязью и тиной; наконец, потому, что я пересматриваю не перевод Иеронима, но беря,как бы колосья его жатвы, которые либо засохли по небрежности, либо выпали из рук, либо разлетелись при вязке снопов, я, как некий слабый и бедный продолжатель, стараюсь, чтобы хоть несколько снопов досталось для пропитания бедной семье. К этому надо добавить, что я не всегда рассматриваю греческий текст, но раскрываю смысл, когда, случается обнаружить двусмысленность в латинском тексте и проясняю то, что темнит дословный перевод, чтобы хоть в самой малости наставить тех, кто не знает греческого языка или плохо владеет латинским.

Это сказало во избежание ненависти к [моему] труду. Но, пытаясь избежать ненависти, я возбудил неуважение к себе, которое если и меньше вредит, однако не меньше отвращает слушающего. Поэтому, дабы избежать этого, надо сказать следующее. Да, это остатки и отбросы колосьев, но из этих колосьев созидается хлеб, который питает не тело, но душу, эти книги малы и бедны, но с какими другими богатствами их можно сравнить? Ведь каждое слово Священного Писания словно перл и драгоценный камень, из которых возводятся стены небесного Иерусалима. Ведь, так сказать, грады других учений частично воздвигнуты из кирпича, как, например, гражданское право, частично из туфа, как медицина, частично из мрамора, как астрономия, и так же прочие; град же евангельский только из перлов, в нем даже то, что нет строителя, делает его прекраснее, чем у иного архитектора. Так что же? Не я же его архитектор? О если бы я был хоть строителем! У него, однако, не столько архитекторов и строителей, сколько обычно считают, [ибо] совсем недостойны этого имени те, кто осмеливаются сооружать в нем творения из камня, чтобы не сказать из дерева, мела, соломы, примешивая нечто пустое и нелепое к божественным наукам. Что касается меня самого, то я не создаю никакого нового труда, но как бы попытался по мере своих сил сделать для храма этого града исправную крышу, что необходимо, поскольку, если храм не будет ею защищен, то он будет протекать и нельзя будет в нем подобающим образом совершать богослужение. Что понятнее этого труда, не говоря о трудностях? Иоо никто не пригоден для этого сочинения, если он не обладает хотя бы скромными познаниями в греческом языке и превосходными в латинском и не в полной мере сведущ в Священном писании, а эти качества обнаруживаются не столь уж у многих. Поскольку это так, мой труд не заслуживает ни ненависти, ни презрения: поэтому менее всего я боюсь писать об этом тебе, Николай первосвященник, которому я обязан всем; поэтому если ты его одобришь, это будет равно тому, как если бы я сделал это по твоему приказу.

Ранняя редакция предисловия

В течение сорока шести дней, которые обычно называют великим постом, я соединил недавно эти примечания во многие и потому небольшие книги: немалый труд и за короткое время. Ведь само дело, скромное и притом небольшое, и не требовало большего досуга, чем то, которому не свойственны ни изобретательность, ни познания, ни возвышенность, но по этой причине, однако, не следовало им пренебрегать. Ведь Фидий, Лисипп, Проситель, Поликлет и другие лучшие ваятели создавали свои произведения не только из золота, серебра, бронзы, слоновой кости, паросского мрамора, но часто даже из более скромного материала. И добрый пахарь сеет не только пшеницу, но и ячмень, овес, озимую пшеницу, простое и итальянское просо, и не пренебрегает еще и усердным возделыванием овощей; и не только овощей, но также и сада; а если он особенно трудолюбив и заслуживает названия наилучшего земледельца, он, вместе с тем, уделяет какое-то время виноградникам, лугам, оливковым рощам, питомнику, а равным образом ульям, скоту и, может быть, откармливанию птиц. Но эта забота о требующих опеки животных и деревьях может случайно показаться более изысканным предметом: мы же говорим о более скромном деле, которое обычно возвышается не только малыми, но также и великими умами. И я говорю это сейчас не к тому, будто мой ум должен быть сопричислен к великим, поскольку он скорее относится к малым и приличнее ему быть среди малых, но, если бы даже он был великим, я не отказался бы прилагать его к более скромным делам и не испытал бы отвращения от того, в чем есть польза. Что же сказать о самой простоте, которая часто находит место среди драгоценных вещей, то, будучи наделена неким собственным благом, то заслуживая снисхождение в приобретенном разнообразии? Ведь нет ничего, что до такой степени сохраняло бы и сберегало благие вещи, как разнообразие. Ибо я потому задержался на этом примере, что, хотя есть некоторые исключительные и наилучшие виды плодов, мы также в подобных вещах, не довольствуясь все же наилучшими видами, изыскиваем, одобряем и распространяем еще и некоторые другие и даже все другие: так позорно поступил бы тот земледелец, о котором я упоминал, если бы утратил в своих владениях какой-то вид [плодов]. Итак, я, подражающий этому примеру, в своих словно бы владеньицах, чтобы не сказать латифундиях, хотел бы выглядеть посадившим жалкие фруктовые деревья, либо посадившим овес или итальянское просо, либо, как уже говорилось о ваятеле, высекшем какое-то изображение из дерева или обычного мрамора. Впрочем, как можно говорить о дешевом материале, когда речь идет о Боге, Евангелиях, Деяниях апостолов и Посланиях, об откровении, данном навечно? Следовательно, он должен считаться золотым, а не деревянным, пшеничным, просяным и сладчайшим плодом, полученным от древа жизни, а не от низкого и несладкого [растения]. Ведь только как прекрасное может быть оценено то, что является сколь угодно малой частью прекрасного тела. Что это за часть, которую мы собираемся после столь многих и столь великих писателей заново осмыслить в этом божественном теле? Действительно ли наши книги полностью согласуются с греческим источником, то есть с греческим оригиналом — ведь мы полностью заимствовали Новый завет из греческого — или они, может быть, так или иначе будут противоречить [ему] и тем самым покажут ложное понимание, либо потому, что они недостаточно ясно передают то, что переводят, либо потому, что менее удачно соответствуют местам, откуда взяты, либо, напоследок, не совсем изящно высказаны по-латински. Так что же? — может кто-то сказать. Не хочешь ли ты показать такие ошибки у Иеронима, переводчика, которому мы следуем и труд которого не менее достоин похвалы за то, что перевел с еврейского Ветхий завет, чем за то, что перевел с греческого Новый, поскольку, как сам говорил, “столько было образцов, сколько кодексов”? Что касается меня, то я не осмелюсь не только сказать, но и помыслить что-либо против Иеронима,— мужа как наисветлейшего, так и наиученейшего и весьма заслуженного перед христианской религией, но, однако, я не могу понять того, что в Риме у верховного священника, не говоря о других церквах, все списки были испорченными, и, что я еще меньше могу допустить, что у Амвросия был испорченный кодекс, ведь он не мог не заметить этой ошибки, так как был наиученейшим человеком и в нашем, и в греческом языке. Что же сказать об Иларии и Августине, обоих живших в это же время, один из которых был постарше, другой помоложе? Получается, что Иероним этих и других людей того века, как бы светочей нашей религии, обвинял либо в невежестве, потому что не заметили столь многих ошибок, либо в преступном небрежении, поскольку не защитили от повреждения священные книги. А если это не так, придется признать, что какой-то список тогда не был испорчен и при том, что он был безупречен, оказался излишним, чтобы не сказать оскорбительным и полным гордыни новый перевод. Но ты скажешь, как бы то ни было, существует только перевод Иеронима, поскольку ведь один и тот же оригинал во всех кодексах, который грешно тебе теперь оспаривать. Пусть будет так, все же, если это ты не можешь доказать, то я, разумеется, предпочитаю защищать, а не оспаривать Иеронима. Действительно, если спустя всего четыреста лет так ушел от истока бурный поток, неудивительно, что за тысячу лет — ведь столько прошло от Иеронима до нашего века — сей поток, совсем не чистившийся, в какой-то степени затянула грязь и тина? Оскверняет текст неученый переписчик, оскверняет небрежный писец, оскверняет наглое исправление плохо читающих и порча под видом сокращения. Добавь к этому то, что было переведено неясно, не по причине промаха переводчика, но закона и необходимости перевода, особенно того, который следует не смыслу, но букве, каковой является тем самым, с помощью коего незнающие греческого языка, когда не могут понять, привносят в толкование много ложного, несвойственного и отстоящего далеко от жизни и часто упорно сражаются между собою, так сказать, из-за козьей шерсти. В таком случае, разве такого рода ошибки издания, либо люди, плохо понимающие темные места, не должны быть поправлены мною, если только я могу это сделать? В том, правильно ли я сказал и так ли это по-гречески, свидетельством будут те, кого я назвал: Амвросий, Августин, Иларий, Киприан и многие другие, которые, если и воспринимали евангелистов и апостолов порою в других словах, но в том же смысле, которому следую я. Поэтому, если где-то я, может быть, расхожусь с переводом Иеронима, я хотел бы, чтобы все считали, что либо это не так было им переведено, но со временем исказилось, либо, без сомнения, [это] первоначальный перевод, оставшийся таким от того, что, как он сам говорит, не все он исправлял, но только то, что сильно искажало смысл; и вообще, не грех мне пользоваться той же свободой по отношению к одному, какой он сам, как я показал, пользовался по отношению ко всем остальным. Но — возразят мне — ты, что еще менее терпимо, как будто, осуждаешь и тех и других — и тех, кто прежде (как явствует из их писаний), и тех, кто позже, как Иероним и другие, распространял неисправные тексты. Нет, не так: ведь я только обдумал и собрал то, что они упустили (как недостойное их), или то, до чего у них, как жнецов, не дошли руки.