Джордано Бруно

Диалог второй

Собеседники:
Себасто, Онорио, Корибант, Саулино

Себасто. И ты вспоминаешь, что возил поклажу?

Онорио. И вьюки и грузы, а также не раз натягивал баллисту. Сперва я служил у одного огородника, помогая ему перевозить навоз из города Фив до огорода близ городской стены и привозить с огорода в город салат, лук, арбузы, пастернак, редиску и прочие овощи. Затем я перешел к купившему меня угольщику, у которого я через несколько дней потерял жизнь.

Себасто. Как выозможно, что ты это помнишь?

Онорио. Расскажу потом. Однажды я пасся на обрывистом и каменистом берегу. Влекомый желанием попробовать чертополох, который рос по обрыву слишком низко для того, чтобы можно было без опасения вытянуть шею, я захотел, вопреки рассудку и здравому природному инстинкту, спуститься к нему, но сорвался с высокой скалы. Тут мой хозяин увидел, что купил меня для воронья. Освобожденный от телесной темницы, я стал блуждающим духом без телесных органов. Я заметил при этом что, принадлежа к духовной субстанции, я не отличаюсь ни по роду, ни по виду от всех других духов, которые при разложении разных животных и сложных тел переходят с места на место. Я увидел, что Парка не только в области телесной субстанции создает с одинаковым равнодушием тело человека и тело осла, тела животных и тела, считающиеся неодушевленными, но и в области субстанции духовной она относится равнодушно к тому, какова душа — ослиная или человеческая, душа, образующая так называемых животных, или душа, находящаяся во всех вещах. Как все влаги по своей субстанции суть единая влага, все части воздуха суть в субстанции единый воздух, так и все духи происходят от единого духа Амфитриты40 и вернутся к ней опять.

Через несколько времени я пришел в то состояние, о котором говорится:

По истечении тысячелетнего века те души
Бог призывает великой толпою к источнику Леты,
Чтобы в забвении опять возвратились к небесному свету,
Начали новую жизнь, облекаяся в новое тело.

И вот, убегая от блаженных полей, не испробовав воды быстрой Леты, вместе с толпой теней, главным проводником которой был Меркурий, я толь ко сделал вид, что пью эту жидкость вместе с другими душами. В действительности же я лишь приблизился и коснулся ее губами, чтобы обмануть присматривающих, для которых достаточно было видеть мокрыми мой рот и подбородок. Я направился к более чистому воздуху через Роговые ворота и, оставив у себя за плечами и под ногами бездну, очутился на горе Парнас, о которой не сказки рассказывают, что благодаря своему каббалинскому источнику она была посвящена отцом Аполлоном его дочерям — музам.

Там силою и распоряжением судьбы я обратился опять в осла, но не забыл об умопостигаемых формах, которых оказался не лишен животный дух. Благодаря этому свойству у меня выросли на одном и другом боку форма и сущность двух крыльев, вполне достаточных, чтобы поднять до звезд груз моего тела.

Так я оказался на небе и там был назван уже не простым ослом, а ослом летучим и даже пегасским конем. Затем я был сделан исполнителем многих повелений провидца Юпитера, служил Беллерофонту, прошел через многие знаменитые и почетнейшие назначения и в заключение был возведен на звездное небо между границами созвездий Андромеды и Лебедя с одной стороны, и Рыб и Водолея — с другой.

Себасто. Ответьте мне, пожалуйста, кратко, прежде чем вы дадите нам возможность выслушать подробный рассказ об этих вещах. Действительно ли на основании собственного опыта и воспоминаний об этом факте вы признаете истинным мнение пифагорейцев, друидов, саддукеев и других об этом беспрерывном метемфизикозе, то есть трансформации и перевоплощении всех душ?

Дух — из животных он тел в тела переходит людские
И возвращается вновь в животные, странствуя вечно.

Онорио. Да, синьор, совершенно точно.

Себасто. Так что вы определенно думаете, что душа человека по своей субстанции тождественна душе животных и отличается от нее лишь своей фигурацией?

Онорио. Душа у человека в своем роде и в своем специфическом существе та же, что и у мухи, у морских устриц, у растений и любой одушевленной и имеющей душу вещи, так как нет тела, которое не имело бы в себе самом более или менее живой или совершенной связи с духом. Но этот дух роком или провидением, законом или фортуной соединяется либо с одним видом тела, либо с другим и, на основании разнообразия и сочетания органов тела, имеет различные степени совершенства ума и действий. Когда этот дух, или душа, находится в пауке, имеется определенная деятельность, определенные коготки и члены в таком-то числе, величине и форме; соединенная же с человеческим отпрыском, она приобретает другой ум, другие орудия, положения и действия. Допустим, если бы это было возможно (или если бы это фактически случилось), что у змеи голова превратилась бы в человеческую голову, откинулась назад и выросло бы туловище такой величины, каким оно могло стать за время жизни этого вида животных; допустим, что язык у нее удлинился, расширились плечи, ответвились руки и пальцы, а там, где кончается хвост, образовались ноги. В таком случае она понимала бы, проявляла бы себя, дышала бы, говорила, действовала и ходила бы не иначе, чем человек, потому что была бы не чем иным, как человеком.

Наоборот, и человек был бы не чем иным, как змеей, если бы втянул в себя, как внутрь ствола, руки и ноги, если бы все кости его ушли на образование позвоночника; так он превратился бы в змею, приняв все формы ее членов и свойства ее телосложения. Тогда высох бы его более или менее живой ум; вместо того, чтобы говорить, он испускал бы шипенье; вместо того, чтобы ходить, он ползал бы; вместо того, чтобы строить дворцы, он рыл бы себе норы, и ему подходила бы не комната, а яма; и как раньше он имел одни, теперь он имел бы другие члены, органы, способности и действия. Ведь у одного и того же мастера, по-иному снабженного разными видами материала и разными инструментами, по-разному обнаруживаются устремления ума и действия.

Затем легко допустить, что многие животные могут иметь больше способностей и много больше света ума, чем человек (не в шутку говорил Моисей о змее, называя ее мудрейшим из всех земных животных); однако по недостатку органов она ниже человека, тогда как последний по богатству и разнообразию органов много выше их. А чтобы убедиться в том, что это истина, рассмотрим повнимательнее и исследуем самих себя; что было бы, если бы человек имел ум, вдвое больше теперешнего, и деятельный ум блистал бы у него ярче, чем теперь, но при всем этом руки его преобразились бы в две ноги, а все прочее осталось бы таким, как и теперь? Скажи мне, разве в таком случае не претерпели бы изменения нынешние формы общения людей?

Как могли бы образоваться и существовать семьи и общества у существ, которые в той же мере или даже больше, чем лошади, олени, свиньи, рискуют быть пожранными многочисленными видами зверей и которые стали бы подвергаться большей и более верной гибели? И, следовательно, как в таком случае были бы возможны открытия учений, изобретения наук, собрания граждан, сооружения зданий и многие другие дела, которые свидетельствуют о величии и превосходстве человечества и делают человека поистине непобедимым триумфатором над другими видами животных? Все это, если взглянешь внимательно, зависит в принципе не столько от силы ума, сколько от руки, органа органов.

Себасто. А что скажешь ты об обезьянах и медведях, у которых, если не захочешь признать наличие рук, все же имеется орудие не хуже руки?

Онорио. У них не то телосложение, чтоб можно было иметь ум с такими способностями; потому что у многих других животных, вследствие грубости и низости их физического сложения, всеобщий разум не может запечатлеть такую силу чувства в подобных душах. Поэтому сделанное мною сравнение должно быть распространено на самые одаренные породы животных. 

Себасто. А попугай разве не имеет органа, в высшей степени способного выражать какие угодно членораздельные слова? Почему же он тогда так тупо, с таким трудом и так мало может сказать, притом не понимая того, что говорит?

Онорио. Потому что он обладает не понятливостью и памятью, равноценной и сродной той, что имеется у людей, но лишь тем, что соответствует его породе; в силу этого он не нуждается, чтобы другие обучали его летать, отыскивать еду, отличать здоровую пищу от ядовитой, рождать, вить гнезда, менять жилище, чинить его для защиты от плохой погоды и заботиться о нуждах жизни не хуже, а частью и лучше и легче, чем человек.

Себасто. Ученые называют то не интеллектом или способностью рассуждать, но природным инстинктом.

Онорио. Пусть вам скажут эти ученые: является ли природный инстинкт чувством или умом? Если чувством, то внутреннее оно или внешнее? Но так как инстинкт не есть внешнее чувство, что очевидно, то пусть скажут, благодаря какому внутреннему чувству животные обладают предусмотрительностью, ловкостью, искусством, осторожностью и хитростями в отношении не только настоящих, но и будущих случаев, лучше, чем человек.

Себасто. Ими движет безошибочное понимание.

Онорио. Если это естественная и ближайшая сила, применяемая к ближайшему отдельному действию, то она не может быть универсальной и внешней, но частной и внутренней, следовательно, — это способность души, находящаяся и господствующая внутри последней.

Себасто. Таким образом, вы не хотите признать, что ими движет всеобщий мировой разум?

Онорио. Я говорю, что всеобщий действующий разум един для всех и он движет и дает понимание; но кроме того у всех есть частный ум, который их движет, озаряет и делает понимающими; последний столь же умножился, как число индивидуумов. Подобно тому как зрительная способность умножилась соответственно числу глаз, вообще же она движима и озаряема единым огнем, единым светом, единым солнцем, —так и сила разумения умножилась соответственно числу субъектов, причастных душе, над каковыми всеми сияет единое солнце ума.

Таким образом, над всеми живыми существами есть деятельное чувство, именно то, которое заставляет всех чувствовать и при помощи которого все чувствуют актуально, и есть один деятельный ум, именно тот, который заставляет всех понимать и через который все разумеют актуально. А затем есть столько чувств и столько частных пассивных, или возможных, умов, сколько есть субъектов; и соответственно этому имеется столько видовых и количественных ступеней строений ума, сколько имеется видовых количественных форм и строений тела.

Себасто. Говорите, что вам угодно, и понимайте, как хотите; я же не хочу называть этот разумный инстинкт умом. Онорио. Но если нельзя его назвать чувством, то нужно признать, что у животных, кроме чувственной и разумной способностей, есть еще какая-то познавательная сила.

Себасто. Я назову ее деятельностью внутренних чувств.

Онорио. Такую деятельность мы еще можем назвать умом человеческим; естественно, что человек рассуждает, и вольно нам называть как угодно и уточнять определения и имена по-своему, что делал уже Аверроэс. Тогда в моей воле говорить, что ваше понимание не есть понимание, и что бы вы ни делали, я волен думать, что это делается вами не посредством ума, но вашим инстинктом, раз действия других живых существ (например, пчел и муравьев) более достойные, чем ваши, вы называете не умом, а инстинктом. А я все же скажу, что инстинкт этих мельчайших существ стоит выше, чем ваш ум.

Себасто. Не будем сейчас больше рассуждать об этом и вернемся к нашему вопросу. Вы, значит, думаете, что как из одного воска или иной материи образуются разные и противоположные фигуры, так из одной и той же телесной материи делаются все тела, а из той же духовной субстанции — все духи?

Онорио. Именно так; прибавьте к этому, что, согласно разным причинам, привычкам, порядкам, мерам и числам тела и духа, возникают различные темпераменты, сочетания, производятся различные органы и появляются разные роды вещей.

Себасто. Мне кажется, что не очень далеко отходит от этого мнения пророческое учнение, говорящее, что все находится в руке всеобщего деятеля, который поворотом звездного круга творит и разрушает соответственно превратностям порождения и гибели вещей, как из той же глины рука одного и того же горшечника делает то ценные вазы, то грубые горшки, — все из того же самого куска.

Онорио. Так понимали и разъясняли многие наиболее мудрые из раввинов. Так, кажется, понимает и тот, кто сказал: «Человеков и скотов спасаешь ты! Как драгоценна милость твоя!» Это ясно показано и в превращении Навуходоносора. Затем это допускали некоторые саддукеи относительно Иоанна Крестителя, думая, не был ли он Илией, если и не в том теле, то с тем же духом в другом теле. В таком виде воскресения некоторые ожидают осуществления божьего правосудия за чувства и дела, которые имели место в другом теле.

Себасто. Пожалуйста, не будем больше рассуждать об этом, потому что мне, к сожалению, слишком начинает нравиться и казаться более чем правдоподобным ваше мнение; я же хочу остаться в той вере, какой научили меня мои прародители и учители. Но все-таки вы говорите о событиях исторических или сказочных, или метафорических, но отбрасываете доказательства и авторитеты, которые, по-моему, вами извращаются более, чем другими.

Онорио. Ты прав, собрат. К тому же мне пришлось бы вернуться к теме для окончания того, о чем я начал говорить вам, если б ты не побоялся, что из-за этого перевернется твой ум и поколеблется незапятнанная совесть. 

Себасто. Вовсе нет; я это слушаю охотнее, чем слушал когда-нибудь любую сказку.

Онорио. Так что если не станешь слушать меня с точки зрения учения и науки, то послушаешь для развлечения.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ ВТОРОГО ДИАЛОГА

Себасто. Разве вы не видите, что Саулино и Корибант подходят сюда?

Онорио. Они уже должны были прийти. Но лучше поздно, чем никогда, Саулино.

Корибант. Чем позже приход, тем скорее в поход.

Себасто. Из-за своего опоздания вы пропустили прекрасные речи; было бы желательно, чтоб Онорио повторил их.

Онорио. Пожалуйста, избавьте, мне это было бы скучно. Будем продолжать наш разговор; что касается той темы, которую можно будет изложить потом, мы ее обсудим с ними частным порядком с большими удобствами; сейчас же я не хотел бы прерывать нить моего рассказа.

Саулино. Пусть будет так. Продолжайте.

Онорио. И вот, когда я находился, как мной уже было сказано, в небесной области, в звании коня Пегаса, велением судьбы со мною произошло, что для превращения в более низкое существо (по причине некоторого состояния, приобретенного мною там, что прекрасно описал платоник Плотин47) я как испивший нектара был сослан на землю, чтобы стать или философом, или поэтом, или педантом, оставив свой образ на небе; на это же небесное место время от времени я возвращаюсь при своих превращениях, принося туда воспоминание о тех видах, которые я приобретал в телесной оболочке, и там я их оставляю, как в библиотеке, на тот случай, когда придется снова возвращаться в какое-нибудь земное обиталище.

Из этих достопамятных видов последним был тот, который я начал переживать во времена Филиппа Македонского, после того как я был рожден, как полагают, от семени Никоиаха. Затем я стал там учеником Аристарха, Платона и других, выдвинулся при поддержке моего отца, бывшего советником Филиипа, и стал воспитателем Александра Великого. При нем, хотя я и был начитан главным образом в науках гуманитарных, в которых прославился больше, чем все мои предшественники, я возомнил себя натурфилософом, ибо педантам свойственно всегда быть дерзкими и самомнительными. Так как после смерти Сократа, изгнания Платона и рассеяния разными способами других знание философии угасло, то при таком положении я остался единственным кривым среди слепых и легко смог получить репутацию не только ритора, политика, логика, но также и философа. Таким-то образом, плохо и глупо излагая мнения античных философов, — столь безобразно, что только мальчики и выжившие из ума старухи могли говорить и мыслить так, как я заставлял мыслить и говорить этих честных людей, — я смог выступить в качестве преобразователя той науки, о которой не имел никакого понятия. Меня про звали князем перипатетиков. Я преподавал в Афинах под портиками лицея, где соответственно свету и, если говорить правду, соответственно тьме, которые царили во мне, я превратно понимал и учил о природе начал и о субстанции вещей; я бредил больше, чем сам бред, о сущности души и ничего не мог правильно понять в природе движения и вселенной. В силу этого естественное и божественное знание дошло до глубочайшего упадка, в отличие от того, как оно высоко стояло во времена халдеев и пифагорейцев.

Себасто. Однако мы видим, что столько времени мир вами восхищался. Среди разных чудес нашелся некий араб, который сказал, что природа, производя тебя, сделала последнее усилие, чтобы показать, насколько изящно, чисто, возвышенно и истинно может ум отчеканить себя. Да и вообще тебя называют гением природы.

Онорио. Если бы не было веры, не было бы невежд; и если бы ее не было, не было б чередований, с одной стороны, наук с добродетелями, с другой стороны — грубости с косностью и других смен противоположных впечатлений: как день и ночь, летний зной и зимняя стужа.

Себасто. Но вернемся к понятию души (оставляя в настоящий момент другие вопросы в стороне). Я читал и обдумывал те твои три книги, в которых ты говоришь, заикаясь более, чем даже настоящий заика. Ты мог хорошо заметить, что больше всего различных мнений и необычных толкований и вопросов относится к развязыванию и распутыванию того, что ты хотел сказать в этих смутных и легких предложениях, которые если даже и заключают кое-что, все же являются не чем иным, как педантической или перипатетической49 легковесностью.

Онорио. Тут нет ничего, братец, удивительного; ведь никак нельзя им понять мои мысли о том, о чем у меня не было мыслей, а также не могут же они найти построение или довод в пользу того, о чем я говорил, когда сам я не знал, что хотел сказать. Какая, по-вашему, разница между ними и тем, кто ищет рога у кота и ноги у угря? Конечно, никакой. В этом деле я принял меры предосторожности, чтобы другие ничего не заметили и чтобы не потерять репутацию первого мудреца. Я стал поступать так, чтобы каждый изучающий мою естественную философию (в которой я был и действительно чувствовал себя полнейшим невеждой), — чтобы каждый, если у него есть некоторый свет ума, должен был подумать и поверить относительно нелепости и путаницы, которые он у меня заметит, что это не мое действительное мнение, а скорее то, что он по своей неспособности мог неверно понять из моих мыслей. Оттого я допустил опубликование письма к Александру Македонскому, где я заявил, что книги по физике мною обнародованы, как бы не будучи обнародованными.

Себасто. Этим, мне кажется, вы облегчили вашу совесть. А виноваты большие ослы, готовые жаловаться на вас в судный день как на обманувшего и соблазнившего их и с софистическими приемами сбившего их с пути некоторой истины, которую, пользуясь иными принципами и методами, они могли бы обрести снова. Ведь ты их обучал тому, что они действительно должны были думать, что если ты обнародовал, как бы не обнародовав, то они, прочитав тебя, должны думать, что они как бы не прочитали того, что ты написал, как бы не написав. Также и тех, которые преподают твое учение, следует выслушивать как того, кто говорит, как бы не говоря50. И в конце концов от вас не следует ждать большего, чем от того, который рассуждает и изрекает мнения о том, чего он никогда не понимал.

Онорио. Если говорить правду, то это верно, как я теперь понимаю. Ведь никто не должен быть понимаем в большей степени, чем он сам желает быть понимаемым. И мы не должны следовать умом за теми, которые ускользают от нашего ума в случаях, когда одни говорят загадками или сравнениями, другие — потому что хотят, чтобы их не поняли невежды, иные — чтобы толпа их уважала, некоторые —считая, что нельзя метать бисер перед свиньями. Мы дошли до того, что каждый сатир, фавн, меланхолик, опьяненный и зараженный черной желчью, рассказывающий о сновидениях и дребедени, лишенной всякого смысла и порядка, хочет, чтобы в них видели великое пророчество, сокровенную мистерию, недоступные секреты и божественные тайны воскресения мертвых, философского камня и прочих глупостей. Этим хотят привлечь внимание тех, у кого мало мозга, с целью сделать их безумными, отнимая у них время, ум, славу и богатства, и заставить их столь жалко и низко тратить жизнь.

Себасто. Это хорошо понял один мой друг. Имея, не знаю уж, то ли книгу загадочного пророка, то ли другую какую, поломав себе над ней голову, он пошел и изящно и легко выбросил книгу в отхожее место, приговаривая: «Ты, братец, не хотел быть понятым, и я не хочу тебя понимать», и прибавил, чтобы она убралась ко всем чертям и оставила его с его делами в покое.

Онорио. Но вот что достойно сострадания и осмеяния. На этих глупых книжках и трактатах воспитался озадаченный Сальвио, меланхоличный Ортензио, тощий Серафим, бледный Каммарато, одряхлевший Амвросий, рехнувшийся Григорий, рассеянный Реджинальдо, надутый Бонифацио и достопочтенный дон Кокьяроне, «полный бесконечного и благородного удивления». Удалившись от грубой и неблагодарной черни, он прогуливается поперек своей залы. Он встряхивает и проводит рукой то там, то здесь по краям своей ученой тоги, выставляет то одну, то другую ногу, выпячивает то направо, то налево грудь, ходит с комментированным текстом подмышкой, с жестами, которыми как будто отбрасывает на землю блоху, что держит между первым и вторым пальцами, размышляя, наморщив лоб, изогнув брови и округлив глаза. У него выражение очень удивленного человека, когда он, заключая свою речь глубоким и горячим вздохом, доводит до ушей окружающих такое изречение: «До этого другим философам никогда не достигнуть». Если он прочитает книгу, написанную каким-нибудь вдохновенным или одержимым бесом, где нет и откуда невозможно выжать больше ума, чем из лошадиной головы, то, чтобы показать, что он попал в точку, он восклицает: «О великая тайна!» Если же случайно найдется книга...

Себасто. Пожалуйста, не будем больше говорить об этих вопросах, о которых мы уже слишком осведомлены, и вернемся к предмету нашего разговора.

Корибант. Да, да, пожалуйста. Объясните нам, в каком порядке и каким путем у вас снова восстанавливается память, которую вы теряете в перипатетической субстанции и в других существующих ипостасях?

Онорио. Я, кажется, уже говорил Себасто, что всякий раз, когда я выходил из одного тела, то, прежде чем обратиться в другое, я возвращался к моему первоначальному следу, к идее осла (которого из уважения к обладанию крыльями те, кто презирает ослов, не захотели называть ослом, но конем Пегасом); а затем, в порядке уже мною описанных вам дел и судеб, которые я пережил, я всегда был предназначаем переходить скорее в человека, чем во что-либо другое, в качестве привилегии, полученной мною за хитрость и воздержание в тот раз, когда я не глотнул влаги из волн Леты. Кроме того, небесным судилищем было решено, что когда я буду покидать тело, то никогда больше не буду держать путь к царству Плутона, чтобы снова увидеть Елисейские поля, но к блестящей и священной империи Юпитера.

Корибант. В стойло крылатого четвероногого.

Онорио. Там я оставался вплоть до того времени, как волею сената богов мне было суждено переселиться с другими животными вниз, оставив вверху только отпечаток моей доблести. Поэтому милостью и благосклонностью богов я возвращаюсь оттуда украшенный и опоясанный моей библиотекой, неся с собой воспоминания не только о вещах вообразимых, софистических, кажущихся, вероятных и доказуемых, но также разделительное суждение о том, что истинно и что ложно. И кроме тех предметов, которые я, пребывая в разнообразно устроенных телах, воспринял при помощи всякого рода наук, я удержал еще навыки и многие другие истины, к которым открыт путь без помощи чувств, чистым умозрением. И хотя я заключен в эту кожу и стены, но через двери чувств, как через тончайшие отверстия, обычно от меня не ускользают некоторые виды сущностей; ясно же и открыто нам удается видеть весь горизонт форм природы только тогда, когда мы находимся вне темницы.

Себасто. Вы обо всем осведомлены потому, что более, чем это бывает обычно, владеете множеством философий, множеством философских предпосылок, что вы и показали всем, получивши, кроме того, более высокое суждение о тех потемках и том свете, под которым вы прозябали, чувствовали, понимали в действительности или в возможности, живя на земле или в аду, или в небесных обиталищах.

Онорио. Правильно; и с такой памятью я могу думать и знать лучше, чем с зеркалом, о том, что такое истинная сущность и субстанция души.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ВТОРОГО ДИАЛОГА

Себасто. Эту тему мы пока отложим, но мы выслушаем ваши соображения по вопросу, который был вчера поднят мною и находящимся здесь Саулино; он сообщал мнения некоторых школ, которые говорят, что нам недоступно никакое знание.

Саулино. Я до некоторой степени выяснил, что под высоким покровом истины мы не имеем ничего более высокого, чем невежество и ослиность, потому что они — средства, при помощи которых мудрость соединяется и роднится с истиной; и нет другой добродетели, которая была бы более способна соприкасаться с ней. Пусть человеческий ум имеет некоторый доступ к истине; но если этот доступ осуществляется не на основе науки и познания, то совершенно неизбежно — посредством невежества и ослиности.

Корибант. Я оспариваю это следствие.

Саулино. Следствие видно из того, что для рассуждающего ума нет середины между незнанием и знанием, поэтому необходимо принять одно из двух, поскольку оба противоположны в этом вопросе в такой же степени, как недостаток и избыток.

Корибант. Что вы приводите как вторую посылку или как основание?

Саулино. Она, как я сказал, выдвинута многими прославленными философами и теологами.

Корибант. Наислабейшим доказательством является ссылка на человеческий авторитет.

Саулино. Все же эти ссылки не лишают убедительности рассуждений, опирающихся на доказательства.

Себасто. Итак, если такое мнение верно, то оно верно благодаря доказательству; доказательство есть научный силлогизм; так что те самые, которые отрицают науку и постижимые истины, утверждают постижение истины и научное рассуждение; следовательно, они опровергаются смыслом своего собственного учения и своими словами.

Добавлю к этому, что если нет никакой истины, то они сами не знают того, что говорят и не могут быть уверены, говорят ли они или же ревут по ослиному, люди они или ослы.

Саулино. Разрешение этого вопроса вы услышите от меня немного спустя, потому что сперва надо понять самое вещь, а затем —способ ее существования и особенность.

Корибант. Прекрасно сказано. Ибо способ существования вещи необходимо предполагает самое вещь.

Себасто. Дайте нам понять вещи в том порядке, в каком вам угодно.

Саулино. Так я и сделаю. Среди философских школ были некоторые философы, называемые обычно академическими, а также скептики в более строгом смысле этого слова, или воздерживающиеся от суждения, которые сомневались в возможности определения какой-либо вещи. Они изгоняли всякое высказывание, не осмеливались ни утверждать, ни отрицать, но называли себя вопрошателями, исследователями или испытателями вещей.

Себасто. Зачем эти тщеславные скоты вопрошали, исследовали и испытывали вещи, не имея надежды что-нибудь отыскать? Значит они из тех, кто трудятся без цели. Корибант. Дабы показать лживость поговорки, что все действующее действует ради цели. Но, клянусь Геркулесом, я убежден, что как Онорио находится под влиянием осла Пегаса или даже есть сам Пегас, так эти философы являются самими Данаидами или, по меньшей мере, Данаиды влияют на их головы.

Саулино. Позвольте мне закончить. Они не имели веры ни в то, что видели, ни в то, что слышали, потому что считали истину чем-то смутным и непознаваемым, природа или консистенция чего весьма изменчива, различна и противоположна; всякая вещь, по их мнению, есть смесь, ничто не явно само по себе, ничто не имеет своей собственной природы и свойств, объекты представляются нашей воспринимающей способности не в той мере, в какой они суть сами по себе, но соответственно тому, что они приобретают в своем виде, когда, некоторым образом рождаясь от той или иной материи, они соединяются с нашими чувствами, создавая в них новые формы.

Себасто. Поистине они с небольшим трудом и в кратчайшее время могут стать философами и показать себя умнее других.

Саулино. За ними последовали пирронисты, еще более недоверчивые к собственному чувству и уму, чем воздерживающиеся; потому что там, где последние думали, что они нечто поняли и установили хоть некоторое суждение, будучи осведомлены об этой истине, то есть что ни одна вещь не может быть понята и определена, — пирронисты полагали, что они лишены даже и этого суждения, не будучи уверены и в этом, то есть в том, что ничто не может быть определено.

Себасто. Посмотрите на деятельность этой второй Академии. Увидев пример изобретательности и приметив ловкость искусства Академии воздерживающихся, так легко и так трусливо желавшей дать пинка другим философским школам, чтобы их ниспровергнуть, — и она так же, вооружившись большей глупостью и добавив немного соли от своего безвкусия, захотела подставить ножку и этой, и одновременно всем другим школам. Она вознамерилась показать, что она настолько мудрее всех вообще, что в ней облачают и тогу и возводят в доктора при небольших расходах и при незначительной обработке мозга.

Но идем мимо, дальше. — Что же должен делать я, обуянный честолюбием образовать новую школу и казаться умнее всех и даже тех, кто выше всех? Я поставлю здесь третий балдахин, воздвигну более ученую академию, подтянув немного пояс. Но разве я смогу обуздать свой голос подобно воздерживающимся и затаить дыхание подобно пирронистам, чтобы не лопнуть и чтоб из меня не выскочил дух?

Саулино. Что вы хотите этим сказать?

Себасто. Эти трусы желали уклониться от труда давать основания вещей и избежать обвинений в косности, завидовали деятельности других и стремились казаться лучшими. Они не довольствовались сокрытием собственной низости и не были в силах итти вперед или бежать наравне с другими или сделать что-нибудь свое, чтобы не нанести ущерба своему пустому самомнению, состоящему в признании скудости мышления, своей грубости чувств и слабоумию. Чтобы показать, что другие не в состоянии судить об их собственной слепоте, они стали обвинять природу и вещи, которые они плохо себе представляли; их критика мало затрагивала догматиков; ведь в противном случае они были бы вынуждены открыто выставить для сравнения свое верное постижение, что должно было бы породить лучшую веру, пособив лучшему пониманию в умах тех, которые наслаждаются созерцанием вещей природы. Но таким образом первые, воздерживающиеся, при меньшем труде и уме, не рискуя потерять кредит, желая казаться умнее других, говорили, что ничего нельзя определить, потому что все непознаваемо, поэтому, по их мнению, те, которые считают, что они понимают, и которые говорят утвердительно, — бредят грубее, чем те, которые не понимают и не говорят. Вторые же, пирронисты, чтобы казаться архимудрыми, говорят, что в еще меньшей степени можно понять то, что воздерживающиеся считают доступным пониманию, — именно то, что ничего нельзя ни определить, ни познать. Так что там, где воздерживающиеся поняли, что другие, думавшие, что они понимали, — не понимали, — там пирронисты поняли, что воздерживающиеся не поняли, понимали или нет другие, когда они думали, что они понимали. Но что остается прибавить в пользу их мудрости, так это то, что мы знаем, что пирронисты не познали того, что воздерживающиеся не познали того, что догматики не познали того, что они думали, что познали. Таким-то образом все более и более идет, нарастая с легкостью, эта благородная лестница философий до тех пор, пока наглядно не будет сделан последний шаг к вершине философии и самому лучшему созерцанию существа тех, которые не только не утверждают и не отрицают того, что они знают или не знают, но и этого не могут утверждать или отрицать. Отсюда вытекает, что осел — самое божественное животное, и ослиность, его сестра, есть подруга и секретарь истины.

Саулино. Если бы то, что вы говорите для оскорбления и в гневе, вы сказали бы обдуманно и всерьез, я сказал бы, что ваш вывод превосходен и что вы достигли той цели, которой не достигали многие, далеко отставшие от вас, догматики и многие академики, участвовавшие в дискуссиях.

Себасто. Теперь, когда мы пришли к этому, прошу вас объяснить мне, при помощи каких доказательств академики отрицают возможность вышеназванного постижения.

Саулино. Я предпочел бы, чтобы об этом вам рассказал Онорио: так как он перебывал в ипостасях столь многих и столь великих знатоков внутренностей природы, то не лишено вероятности, что иной раз он мог быть и академиком.

Онорио. Да, я раньше был Ксенофаном из Колофона, который высказывался всегда и обо всем, что это не больше, как мнение. Но, отставив сейчас мои собственные мысли в сторону, я скажу относительно этого взгляда, что это всем известная мысль пирронистов. Они говорили, что для усвоения истины необходимо учение, а чтобы привести в действие учение, необходимы тот, кто обучает, тот, кого обучают, и предмет, который изучается, то есть учитель, ученик и искусство. Но из этих трех элементов не существует ни одного, который существовал бы на самом деле, таким образом, нет ни учения, ни усвоения истины.

Себасто. Прежде всего, на основании чего они говорят, что нет предмета учения или науки?

Онорио. Они говорят вот на каких основаниях. Всякая вещь должна быть или истинной или ложной. Если она ложна, то ее нельзя преподавать, потому что о ложной не может быть учения и науки, так как с тем, чего нет, не может ничего происходить и поэтому не может происходить также изучение его.

Если она истинна, то о ней тем более учить нельзя, ибо она или одинаково показывает себя всем, и поэтому о ней не может быть учения и, следовательно, не может быть никакого ученого, так как не обучают тому, что белое есть белое, лошадь есть лошадь, и дерево есть дерево. Или же она показывает себя всем по-иному и не одинакова, и в таком случае она может представлять собой только нечто мнимое и о ней можно образовать себе только мнение.

Кроме того, если то, что должно быть изучаемо или сделаться известным, истинно, то нужно, чтобы оно было изучаемо при помощи какой-нибудь причины или средства, кои должны быть или скрыты или известны. Если причина скрыта, то она не может сделать известным другие; если она известна, то необходимо, чтобы она была известна благодаря причине или средству; и, таким образом, рассуждая все дальше и глубже, мы увидим, что не достигнем и начала науки, если всякое знание дается посредством причины.

Кроме того, они говорят, что так как все существующее есть или телесное, или бестелесное, то необходимо, чтобы изучаемое принадлежало либо к одному, либо к другому роду. Но телесное не может быть изучаемо, потому что не может подлежать суждению ни чувств, ни интеллекта. Телесное, конечно, не подтверждается суждением чувства, ибо, согласно всем учениям и школам, тело состоит из большого числа измерений, оснований, различий и обстоятельств. Телесное не только не есть определенное свойство (акциденция), как объект познания для отдельного или общего чувства, но представляет собой состав и сочетание неисчислимых свойств и неисчислимых элементов — индивидуумов.

Но если даже признать, что тело есть нечто чувственно воспринимаемое, то оно вследствие этого не будет подлежать изучению или науке, потому что не нужно ни ученика, ни учителя для познания того, что белое есть белое и теплое есть теплое.

Не подлежит телесное также и суждению ума, потому что почти всеми догматиками и академиками признается, что объектом ума может быть только бестелесное. Откуда делается второй вывод, что не может быть того, кто обучает; и в-третьих, — не может быть того, кто может быть обучен; потому что, как мы видели, ученик не имеет того, чему обучаться или что усваивать, а учитель не имеет того, чему обучать и что преподавать. К этому присоединяется еще соображение. Обучение самого себя или обучение одним неученым другого неученого невозможно, потому что первый не менее второго нуждается в обучении.

Или если один, владеющий знанием, обучает другого, владеющего знанием, то и это было бы не всерьез, потому что ни тот, ни другой не нуждается в учителе.

Или же тот, который не знает, обучает того, кто знает, — это все равно, как если бы слепой захотел вести зрячего.

Если ни один из этих способов не возможен, значит, остается тот, когда знающий обучает того, который не знает; это же самое неудобное, что только можно вообразить себе при сравнении с каждым из трех других придуманных выше способов. Потому что не владеющий знанием не может стать знающим, когда не имеет знания, иначе произошло бы что он мог бы быть знающим, когда он не знает. Кроме того он подобен глухо- и слепорожденному, который никогда не может дойти до представления о звуках и о цветах. Оставляю в стороне то, что говорится в Меноне в примере о беглом рабе, который, явившись, не может быть узнан, если его не знали раньше. Почему по сходной причине думают, что нельзя получить нового знания или учения о подлежащих познанию идеях, но лишь одно воспоминание. Тем менее можно делаться знающим, когда уже владеешь знанием, потому что тогда нельзя сказать, что делаешься или можешь стать знающим, но что ты уже есть знающий.

Себасто. Как вам нравятся эти рассуждения, Онорио?

Онорио. Делая оценку подобных речей, я не стану их очень поддерживать. Довольно, если скажу, что они хороши, как некоторые травы хороши для некоторых вкусов.

Себасто. Но я хотел бы знать от Саулино (который так воспевает ослиность, как не может быть воспето никакое знание и умозрение, учение и наука), может ли ослиность быть у тех, которые не ослы; так сказать: кто-нибудь из тех, кто не был ослом, может ли сделаться ослом посредством учения и науки? Ведь нужно, чтобы из них или тот, кто обучает, или тот, кто обучаем, или как один, так и другой, или ни тот ни другой были бы ослами. Я говорю, ослом будет один тот, кто обучает, или же только обучаемый, или ни тот ни этот, или и тот и другой вместе. Ибо здесь, рассуждая тем же способом, можно увидеть, что никак нельзя обослиниться. Так что и об ослиности нельзя иметь никакого понятия, как и о мастерстве или науке.

Онорио. Это мы обсудим за столом после ужина. Уже время, поэтому пойдемте.

Корибант. Идемте поскорее.

Саулино. Встаем.

Конец второго диалога